Описание картины федора васильева «в крымских горах»

Последний пейзаж в жизни художника Федора Васильева

Крым, Ялта. Два года и два последних месяца в жизни художника Федора Васильева

Из письма И.Крамскому

Именно с Крымом у талантливого, но не такого, увы, известного в наши дни художника Федора Васильева были связаны последние годы его жизни. И хотя Южный Берег подарил ему множество сюжетов и пейзажей, а с ними и отрадных мгновений созерцания и творчества, но также и немало душевных и физических страданий, связанных с тяжелой и неизлечимой болезнью…

В середине июля 1871 года по настоятельному требованию врачей из-за открывшегося у него туберкулеза легких и горла совсем еще молодой художник приехал сюда лечиться. В минувшем феврале ему исполнился двадцать один год.

<\p>

Тем не менее за плечами этого юноши было уже несколько лет самостоятельного творчества, десятки удачных и ярких работ, а также признание его несомненного дарования.

На конкурсной выставке Императорского Общества поощрения художников в 1868 году за картину «Возвращение стада» Васильеву была присуждена первая премия по ландшафтной живописи, и, что было особенно важно для художника, его работу купил для своей галереи Павел Михайлович Третьяков, сразу заметивший талант юного пейзажиста.

Но настоящий успех и признание принесла Федору Васильеву его картина «Оттепель», написанная в 1871 году и также получившая первую премию (тоже приобретенная Третьяковым). А затем художник сделал с нее копию по заказу царского двора.

Наряду с картиной Саврасова «Грачи прилетели», написанной в том же году, васильевская «Оттепель», несомненно, внесла в русскую пейзажную живопись новую и совершенно особую интонацию – глубокую поэтически и одновременно окрашенную социальным переживанием.

На Всемирной выставке в Лондоне она получила блестящие отзывы.

Всего шесть лет было отпущено судьбой Федору Васильеву на полноценную творческую жизнь, но он успел сделать за этот очень короткий срок столько, сколько не успевают сделать иные художники за долгие годы своего труда.

Его феноменальная одаренность проявлялась буквально во всем – в быстроте и легкости, с которыми перенимались им профессиональные навыки, в накоплении знаний из самых разных областей.

А уж намерений, планов и надежд у молодого живописца было безгранично много! И вдруг эта болезнь… Васильев вынужден из столицы уехать в теплые края: сначала в Харьковскую губернию, а оттуда – в Крым.

Он рассчитывал, что, подлечившись, самое большее к лету следующего,1872 года, сможет вновь вернуться в родные места. И, конечно, никак не предполагал, что его такой короткой жизни будет суждено окончиться там, в Ялте.

Этот маленький солнечный городок принимал в те поры уже многих больных и вообще становился довольно известным курортом. Тем более что уже с десяток лет в соседнюю Ливадию на летний отдых приезжала императорская семья, а весь двор устремлялся за ней.

Так что, прибыв в этот «крымский Неаполь», художник оказался свидетелем грандиозного строительства дорогих домов, гостиниц, дач. С большой иронией он писал своему другу Ивану Крамскому в Петербург о ялтинском градостроительном буме: «Ялта разрушила все авторитеты, и Америка перед ней – ничто, нуль.

Вся изрыта, вся завалена камнями, лесом, известью; дома растут в неделю, да какие дома! Меньше трех этажей и дешевле 50тыс. – ни одного; гостиниц строится столько, что скоро все жители Ялты и все приезжие пойдут только для прислуги, да и то, говорят, мало будет. Нет, не могу!».

Сам же Васильев, весьма ограниченный в средствах (ежемесячное пособие от Общества поощрения художников составляло не так много — 100 рублей), нанимал весьма скромное жилье, к тому же мало приспособленное для работы.

Ему несколько раз приходилось менять квартиры. Одно время он жил в доме Бейкман, затем на даче Цабель. Позже, уже незадолго до смерти, — в доме К.Ф. фон Мекка, крупного инженера, известного строителя железных дорог.

Важно было, чтобы квартира не только отвечала состоянию его здоровья, но чтобы в ней возможно было устроить хотя бы небольшую мастерскую с хорошим освещением. С горечью в одном из писем он сетовал, что «причудливые световые рефлексы из окна», падающие на картину, делают ее похожей «на сторублевую ассигнацию».

Эти неудобства, естественно, приносили огорчения и раздражали, но самым тягостным для живописца было отсутствие в Ялте так необходимой ему «художнической среды»… Эта невозможность общения с кругом профессиональных живописцев очень угнетала Федора Васильева.

Для него всегда было важно мнение коллег, и теперь, оставшись единственным критиком своих полотен, художник буквально изводился и изнемогал в собственном замкнутом круге.

С обывателями же Федор Александрович даже не стремился сходиться: ему было крайне скучно от их обычных пересудов и сплетен маленького городка. Единственным верным спасением от «всего ялтинского яда» была работа, в которую он погружался полностью (когда болезнь не так досаждала ему).

А еще с непривычной ялтинской жизнью примиряла художника природа – «вечно прекрасная, вечно юная и – холодная». Отчего же холодная? Душа и память его бережно хранили образы природы средней полосы России, милой его сердцу Родины. А южная — казалась ему хотя и прекрасной, но несколько отстраненной, слишком яркой и все же чужой.

Но когда он начал писать крымские виды, то стал стремиться передать в них, прежде всего сложные цветовые соотношения, тонко чувствуя, что именно через них сможет выразить особую красоту и душу пейзажа. «Вечер в Крыму», «Крымские горы зимой», «В Крыму после дождя» — вот первые его сюжеты.

Не экзотику юга, а благородное величие крымской природы сумел отразить талантливый и самобытный живописец. Он писал Крамскому: «Я помню моменты, когда я весь превращался в молитву, в восторг и в какое-то тихое и отрадное чувство примирения со всем, со всем на свете.

Я ни от кого и ни от чего не получал такого святого чувства, такого полного удовлетворения, как от этой холодной природы».

Но что, несомненно, поразило и приворожило художника, так это море… Прежде всего, могучей красотой, бесконечностью пространства и движения, но еще и все время и неуловимо меняющимся цветом с тысячью оттенков.

Удивительно, но «взаимоотношения» с морской стихией у него складывались такие же, как и у Айвазовского, который, как известно, никогда не писал море с натуры, а только по чувствам и памяти, уже в мастерской. Постоянная переменчивость моря делала работу с натуры для Васильева также невозможной – он сам писал об этом.

Хотя сразу по приезде в Ялту художник и взялся за большую картину «Прибой волн», для которой была сделана масса прекрасных живописных этюдов и десятки живых рисунков, но все равно картина так и не была доведена до конца…

Не менее, чем море, пленила художника другая природная красота Крыма – горы.

Эти сильные и эмоциональные слова снова из его письма: «Если написать картину, состоящую из одного этого голубого воздуха и гор без единого облачка, и передать это так, как оно в природе, то я уверен, преступный замысел человека, смотрящего на эту картину, полную благодати, бесконечного торжества и чистоты природы, будет отложен и покажется во всей своей наготе».

Последним крымским пейзажем в жизни Федора Васильева было его картина «В крымских горах»… Световое восхождение от темного к светлому — от дороги с движущейся арбой к поднимающемуся горному склону, а затем и стволам и вершинам сосен и, наконец, к освещенному небу, выполнено мастером так просто и гениально, что работа эта, посланная на очередной конкурс Общества поощрения художников, получила первую премию.

Повседневное общение Федора Александровича состояло из матушки Ольги Емельяновны и младшего брата Романа, которые приехали в Крым с ним вместе. В брате своем Федор что называется, души не чаял – крепко и нежно любил. Разница в возрасте у них была 12 лет.

Уже в Ялте Роману исполнилось десять, и Васильев-старший был серьезно озабочен его образованием, так как поступление в гимназию все откладывалось из-за невозможности отправить брата в Петербург.

Близким человеком их небольшой семье был Платон Александрович Клеопин, управляющий имением Мордвиновых близ Ялты, большой любитель живописи и добрейший человек. Он принимал душевное участие в судьбе молодого художника и не раз в трудные минуты выручал его деньгами.

А финансовые дела Васильева были действительно крайне сложны, ведь кроме денег на лечение, нужно было содержать и себя, и своих близких.

Не раз он вынужден был прибегать к помощи Третьякова. «Положение мое самое тяжелое, самое безвыходное, — писал он в Москву вскоре по приезде в Ялту в 1871 году. – Я один в чужом городе, без денег и больной. Мне необходимо 700 рублей».

Откликаясь на эту отчаянную просьбу и немедленно выслав денег, Третьяков одновременно пишет полное сочувствия и сердечности письмо: «Очень грустно, любезнейший мой Федор Александрович, что Вы так расхворались, но главное – прежде всего спокойствие и осторожность… Будьте здоровы, любезный друг, мужайтесь! Кто смолоду похворает, под старость крепче бывает!.. Ваш преданный П.Третьяков». Кроме того, Павел Михайлович вместе с женой Верой Николаевной в сентябре 1872 года специально приезжал в Ялту, чтобы навестить больного художника. Чувствуя себя обязанным Третьякову за его внимание и отзывчивость, Васильев принял решение предоставить возможность Павлу Михайловичу первому выбирать картины, которые он пожелает приобрести для своей коллекции. Третьяков еще не раз высылал в Ялту деньги и общая их сумма, в конце концов, даже превысила стоимость приобретенных картин. Поэтому часть работ с уже посмертной выставки художника также поступила в галерею Третьякова в счет долга.

Конечно, были изредка и другие встречи, которыми Васильев очень дорожил, с братьями-художниками: Михаилом Боткиным, Константином Филипповым, Иваном Айвазовским. Но настоящий праздник принес ему приезд в сентябре 1871 года самого большого и сердечного его друга – Ивана Николаевича Крамского.

Вместе они подолгу гуляли у моря, ходили в горы и, конечно же, вели нескончаемые разговоры об искусстве и творчестве. Разница в шестнадцать лет нисколько не мешала их дружбе. Сохранилось целых 63 письма их переписки – целый том! И он свидетельствует не только о дружбе, но и полном взаимопонимании двух художников.

В знак этой дружбы и с большой любовью Иваном Крамским был написан портрет его доброго и юного друга.

Федор Васильев умер 24 сентября 1873 года в Ялте, прожив в ней свои последние два года и два месяца. Его похоронили на Иоанно-Златоустовском кладбище. Об этой тяжелой потере Крамской писал Стасову и Репину: «Русская школа потеряла в нем гениального художника.

Мир его праху, и да будет память его светла, как он того заслуживает, Милый мальчик, хороший, мы не вполне узнали, что он носил в себе, и некоторые хорошие песни он унес с собой – вероятно».

А спустя шесть лет после смерти Федора Васильева, его первый и главный учитель Иван Шишкин поставил на могиле памятник с высеченными словами: «Щедро он был одарен и могучим, и дивным талантом. Чудною силою чувства и красок владел он в искусстве.

Полною жизнью дышит природа в созданиях его вдохновенья. Быстро развившись, мгновенно он вспыхнул блестящей звездою, но блеск ее яркий в искусстве остался навеки»…

Фотографии: agniart.ru, museum-online.ru, picture.art-catalog.ru

Вам также будет интересно

Источник: http://www.perekop.info/fedor-vasilyev-in-crimea/

Васильев Ф.А. «В Крымских горах». Описание картины

1873 г. Холст, масло. Трьетьяковская галерея, Москва, Россия.

Описание картины Васильева Ф.А. «В Крымских горах»

Представленная картина – одна из последних в творчестве Фёдора Васильева. Крым поначалу совсем не привлекал молодого художника, о чём он не преминул заметить в одном из писем к Крамскому. Васильев отчаянно скучал по России. В Крым его срочным образом отправили врачи – юношу «съедала» чахотка, а главным лечением в те времена был тёплый сухой крымский климат, который и «прописали» доктора.

Как живописец – пейзажист, Васильев мало вдохновлялся горными рельефами, лесостепные края вызывали большее воодушевление, но несколько прекрасных картин с крымскими видами мастер успел оставить. «В Крымских горах» — лучший горный пейзаж. Таким его сразу признали зрители уже при первой демонстрации.

Главной заслугой художника при написании этого полотна считается свежесть взгляда. Он не ищет экзотических нот, не использует яркие краски, не экспериментирует с новыми средствами выразительности, скорее наоборот, – Васильев ищет знакомы и любимые «русские черты».

Пыльная дорога, высокие стройные сосны, более смахивающие на северные деревья, чем на крымские южные, затуманенное небо на заднем плане – сюжет, выбранный для полотна, достаточно прост и обыден. Однако художнику удалось передать какую-то спокойную величавость и торжественность неприглядного мотива. Совсем не зря всё тот же Крамской назвал картину «симфонией величия природы».

В горный пейзаж Васильев «поселил» человека — мы видим волов тянущих повозку в гору, при этом старый мужчина слез с повозки и идёт рядом, тем самым облегчая труд животных.

В том же году молодого гения не стало, как ни надеялся Васильев ещё прогуляться с Репиным по Волге, прихватив с собой этюдник, болезнь оказалась сильнее.

Сразу после смерти живописца его друзьями передвижниками была организована выставка, которая тут же вошла в историю – абсолютно все картины рано ушедшего живописца были раскуплены ещё до открытия экспозиции.

Картину «В крымских горах», наряду с другими работами, приобрёл Павел Третьяков.

Лучшие картины Васильева Ф.А.

Источник: http://www.hudojnik-peredvijnik.ru/vasilev-f-a/vasilev-f-a-v-krymskix-gorax/

Фёдор Александрович Васильев В Крымских горах: Описание произведения

«В Крымских горах» – последняя работа Федора Васильева, «гениального юноши», одного из крупнейших русских пейзажистов XIX века. В том же 1873-м году, когда были положены последние штрихи, завершившие сумеречно клубящееся небо на картине, 23-летний художник умрёт.

В Крым блестящий петербуржец Федор Васильев попал вынужденно. В столице у него уже была ранняя, но громкая и заслуженная известность, его любили при дворе, ценили в художественных кругах, его картины стоили достаточно дорого.

Будущее рисовалось юному, но чрезвычайно одарённому и трудоспособному «шалопаю» (так он назвал себя) прекрасным и бесконечно притягательным. И вдруг – как приговор – смертельный диагноз: туберкулёз горла. Надежда на исцеление слаба, но она есть: нужно сменить климат.

Из туманного и промозглого (хотя и любимого – свидетельством тому замечательные, почти импрессионистские зарисовки «После дождя. Весна в Петербурге», «Иллюминация в Петербурге», «Заря в Петербурге») Петербурга необходимо ехать в тёплый Крым.

Васильев с матерью и маленьким братом поселяется в съёмной квартире в Ялте.

Крым угнетает его не только фатальной невозможностью вырваться отсюда, но и вызывающей яркостью, пышность природы, а главное, тем, что крымские реалии так не похожи на любимую им, неброскую и скромную природу средней полосы России.

Первое время Васильев даже крымских этюдов делать не хочет – перебирает свои старые наброски и пишет по памяти великолепный «Мокрый луг», картину-воспоминание об опоэтизированном им среднерусском болоте. «Если бы Вы знали, хотя бы наполовину, как мне трудно жить в этой проклятой Ялте!» – вырвется у него в письме к другу Крамскому.

Даже визит прославленного Айвазовского, много лет назад по собственной воле оставившего столицу, чтобы жить в обожаемом родном Крыму, вызывает у Васильева приступ эпистолярного сарказма: «Одолевают меня теперь мухи, жара и любители изящных искусств, – сообщает он Крамскому. – Был даже на днях со свитой г. Айвазовский и сообщил, между другими хорошими советами, рецепт краскам, с помощью коих наилучшим манером можно изобразить Черное море; впрочем, всем без исключения остался доволен, свита тоже, хотя она, свита, предпочитает всему обед или, по крайней мере, закуску…»

Но мало-помалу Крым перестаёт вызывать у Васильева раздражение. Он теперь часами может просидеть у линии прибоя, пытаясь изучить заворачивание волны у берега «по законам физики» и зарисовать их «по науке».

Меняется и тон его писем к Крамскому, сарказм сменяется лирикой, отвращение – приязнью: «Горы стали теплого розоватого тона и далеко ушли назад со своего прежнего места, заслонившись густой завесой благоуханного весеннего воздуха, наполненного мглой.

Небо чудного какого-то голубого тона, которого никто не видал на севере: так он глубок и мягок…»

В последний год его жизни происходит некий перелом.

Болезнь Васильева заставляет его всё острее мучиться одиночеством, бывают периоды, когда ему не разрешают даже ходить по комнатам, запрещают разговаривать, чтобы не нагружать горло, – художнику остаётся писать «в разговорных тетрадях» (как когда-то глухому Бетховену).

Когда ему становится легче, Васильев уходит в горы, он зарисовывает скалистые склоны, любуется неожиданными обрывами и каменными глыбами, опасно нависающими над горными тропками. В минуты почти беспросветного отчаяния ему открывается новый Крым.

«Вместо парадного, нарядного и улыбающегося Крыма, розово-коричневых гор и лазоревого неба Васильев вдруг увидел и ощутил суровую каменистость и холодную печаль горного пейзажа…, – рассказывает биограф художника Алексей Фёдоров-Давыдов. – Но в таком пессимистическом аспекте Васильев впервые почувствовал и индивидуально пережил новую для него природу».

Пейзаж, который ослабленный болезнью Васильев, напрягая последние силы, стремился как можно скорее окончить к очередному конкурсу Общества поощрения художеств, назывался «В Крымских горах». Он обобщает впечатления художника от Крыма и воспринимается теперь как своего рода духовное завещание.

«В Крымских горах» звучит патетически и торжественно – картину позднее будут сравнивать с симфонией.

Пространство специально организовано Васильевым так, что зритель не может одним взглядом охватить всё, что есть на картине.

В переписке они долго спорили на этот счёт с Крамским: старший товарищ считал, что такое построение неверно: в классической композиции глаза зрителя не должны «спотыкаться», а в картине «В Крымских горах» взгляд невольно упрётся в запряжённую волами арбу (она поначалу казалась Крамскому лишней).

Крамской критикует Васильева за слишком большой разворот по вертикали, он считает его неестественным, нарушающим зрительное правдоподобие: «Чем дальше, тем больше зритель невольно не знает, что ему с собой делать.

Ему слишком непривычно то, что ему показывают, он не хочет идти за Вами, он упирается, но какая-то сила тянет его все дальше и дальше, и, наконец, он, точно очарованный, теряет волю сопротивляться и совершенно покорно стоит под соснами, слушает какой-то шум в вышине над головою, потом опускается, как лунатик, за пригорок, ему кажется, — недалеко уже лес, который вот-вот перед ним; приходит и туда, но как хорошо там, на этой горе, плоской, суровой, молчаливой, так просторно; эти тени, едва обозначенные солнцем сквозь облака, так мистически действуют на душу, уж он устал, ноги едва двигаются, а он все дальше и дальше уходит и, наконец, вступает в область облаков, сырых, может быть, холодных; тут он теряется, не видит дороги, и ему остается взбираться на небо, но это уж когда-нибудь после, и от всего верха картины ему остается только ахнуть».

Однако Васильев, хорошо осознавая все возражения и резоны Крамского, выстраивает картину именно так, как считает правильным сам – он называл такое построение «картина вверх».

Зритель, действительно, не может объять одним взглядом всё пространство «В Крымских горах» и вынужден, послушный замыслу художника, перемещать взгляд от пыльной дороги к арбе (здесь будет вынужденная пауза, чтобы рассмотреть спешившегося татарина, желающего облегчить участь своих лошадей), от арбы – к пригорку, а дальше – в гору, к вершинам сосен и небу.

Не будем забывать, что это была последняя картина измученного туберкулёзом, безденежьем и моральными терзаниями художника, а значит, в своём роде его завещание. Последние рассуждения Васильева о картине приписывают живописи почти мессианскую роль – исправить человеческую природу.

«Если написать картину, состоящую из одного этого голубого воздуха и гор и передать это так, как оно в природе, — рассуждал Васильев, — то, я уверен, преступный замысел человека, смотрящего на эту картину, полную благодати и бесконечного торжества и чистоты природы, будет отложен и покажется во всей своей безобразной наготе».

А вот в чём Васильев мог хотя бы отчасти согласиться с Крамским – так это в вопросе выбора колорита. Крамской утверждал: «Чем ближе к правде, тем незаметнее краски». Васильев не ищет в пейзаже «крымской экзотики», кричащих красок, наоборот, он намеренно «обесцвечивает» гамму, делает картину почти монохромной, выстраивает ее на тонких переходах зелёного, сиреневого и коричневого. А эффект лёгкой дымки, тумана, похожего на тончайшую кисею, над горами настолько удаётся художнику, что Крамскому даже показалось на мгновение, «что картина чем-то завешена».

Васильев признавался, что вследствие болезни ли или же предчувствия скорой смерти, он столкнулся с необычным явлением психики: «У меня до безобразия развивается чувство каждого отдельного тона, чего я страшно иногда пугаюсь.

Это и понятно: где я ясно вижу тон, другие ничего могут не увидеть, или увидят серое или черное место. То же бывает и в музыке: и иногда музыкант до такой степени имеет развитое ухо, что его мотивы кажутся другим однообразными…

Источник: https://artchive.ru/artists/432~Fedor_Aleksandrovich_Vasilev/works/4371~V_Krymskikh_gorakh

Федор Васильев

Этот пейзаж, один из лучших в русской живописи XIX века, был написан очень юным, но невероятно талантливым и зрелым мастером – Федором Васильевым. Уже зная, что умирает, он мечтал создать картину, «состоящую из одного этого голубого воздуха и гор, без единого облачка, и передать это так, как оно в природе».

Такую, «чтоб, если преступник посмотрит на нее, то преступный замысел его будет отложен и покажется во всей его безобразной наготе». Федору Васильеву было всего 23 года, и он верил, что искусство делает людей лучше, нравственнее. Эта картина, последняя законченная работа, стала его духовным завещанием последующим поколениям.

И, может быть, не так уж наивен был Федор Васильев…

Родился он 22 февраля 1850 года, в Гатчине. Счастливым его детство назвать трудно – во-первых, он был незаконнорожденным, а во-вторых, его отец, Александр Васильевич, хоть позже и признал законной женой Ольгу Полынцеву, родившую ему четырех детей, создать своему семейству сносные условия существования не мог.

Когда Федору исполнился год, родители перебрались в Петербург и поселились на 17 линии Васильевского острова. Из их маленького дома нужда не уходила никогда. Отец служил сортировщиком газетной экспедиции петербургского почтамта, должность небольшая, да к тому же он еще и пил, да и в карты любил перекинуться.

Денег всегда не хватало, а потому Федор уже в 12 лет устроился на работу – был писцом, рассыльным. А потом ему повезло – он устроился в мастерскую к реставратору старинных картин И. К Соколову. Мальчик был счастлив – ведь его самой большой радостью в жизни было рисование, и тут в мастерской все связано с картинами.

Родители не приветствовали его увлечение, полагая, что таланта у него нет никакого – вот и их дальний родственник любитель живописи господин Ковалевский сказал, посмотрев на его рисунки: «Феде бы лучше забыть про краски».

Но мальчик не верил никому – он знал, что обязательно будет художником! Соколов реставрировал картины старых мастеров, и Федя с восторгом рассматривал все детали старинных полотен. И учился…

У Соколова было много друзей и знакомых среди художников, которые частенько захаживали к нему в гости. Увидев в Феде интерес к искусству и явное дарование, они устроили его учиться в вечернюю рисовальную школу Общества поощрения художников.

А там преподавали очень неплохие учителя, и среди них — Чистяков, Крамской, Шишкин. Они тут же отметили нового ученика.

Особое участие в обучении, да и в судьбе мальчика проявляли Крамской и Шишкин, помогавшие ему не только осваивать основы живописи, но и вообще жить, сохраняя веру в свое призвание.

В 1865 году в Обуховской больнице умер старший Васильев, и пятнадцатилетний Федор стал главой семьи. На его попечении оказались мать, сестра Евгения и два брата – Александр и Роман. Он изо всех сил зарабатывал деньги, чтобы их хоть как-то обеспечить, но без искусства уже просто не мог жить. Живопись – это его судьба, путь, с которого он не сойдет.

Шишкину очень нравился этот юноша – в нем была какая-то чистота и наивность, пылкость и несдержанность, романтичность и лиричность. Он познакомил Федора со своими друзьями, петербургскими художниками.

«Его манеры были самоуверенны, бесцеремонны и почти нахальны, но замечу, это впечатление быстро изгладилось, так как это все было чрезвычайно наивно… и я должен сознаться, что часто он приводил меня просто в восторг свежестью чувств и меткостью суждений», — вспоминал Крамской, ставший близким другом Васильева.

Надо сказать, что ему везло на людей – рядом с Федором оказались замечательные художники, цвет интеллигенции того времени. Но рядом с ним они оказались не случайно — он этого вполне заслуживал. У него было невероятное обаяние, покорявшее всех, кто с ним сталкивался.

Элегантный, остроумный, веселый, умеющий, по словам Репина, «кстати вставить французское, латинское или смешное немецкое словечко» и даже при случае сыграть нечто бравурное на рояле, он был еще и невероятно талантлив, и это видели все.

Порой его считали слегка легкомысленным, но легкомыслие это было кажущимся – за желанием хорошо одеться и блистать в обществе скрывались болезненное самолюбие, комплексы незаконнорожденного, попытка скрыть свою бедность.

Федор окончил школу в 1867 году, и в этом же году Шишкин взял его с собой в поездку на Валаам, из которой Васильев привез несколько блестящих работ. Стремительно и совершенно неожиданно для многих, он вошел — абсолютно на равных – в круг лучших художников того времени, работая как одержимый, и проходя путь, на который у других уходили годы, за считанные месяцы.

В 1868 году его сестра Евгения вышла замуж за Шишкина, и отношения двух художников стали еще теснее – теперь они были родственниками.

В следующем году его пригласил провести лето в своем имении Знаменское в Тамбовской губернии известный покровитель искусств и меценат граф П.С.

Строганов, а осенью Федор поехал с графом в его украинское имение Хотень, под Сумами. Васильев полюбил и тамбовские степи, и яркую украинскую природу.

Запомнив ароматы, цвета, солнце этих мест, потом он не раз будет воскрешать их по памяти на своих холстах.

В 1870 году Репин задумал написать бурлаков. Ему хотелось найти яркие типажи, и Федор уговорил его поехать на Волгу – только там и можно было найти настоящие бурлацкие ватаги, убеждал он приятеля. И они отправились на Волгу, где провели все лето. Компания была большая – Репин, его младший брат музыкант Василий, художник Е. Макаров и Федор.

«Он поражал нас на каждой мало-мальски интересной остановке, — позже вспоминал в книге «Далекое-близкое» Репин, — его тонко заостренный карандаш с быстротой машинной иглы черкал по маленькому листку его карманного альбомчика и обрисовывал верно и впечатлительно цельную картину крутого берега. …Пароход трогался.

Маг захлопывал альбомчик, которой привычно нырял в его боковой карман».

В начале 1871 года появилась васильевская «Оттепель», первое его по-настоящему взрослое произведение, где мастерство живописное соединилось с размышлениями уже вполне взрослого, глубокого человека.

Хмурое небо, сельская дорога, одинокие потерянные фигурки путников… Увидев эту картину, Шишкин сказал: «О! Он скоро превзошел меня, своего учителя», а Крамской признавался ее автору: «Картина «Оттепель» — такая горячая, сильная, дерзкая, с большим поэтическим содержанием и в то же время юная и молодая, пробуждающая к жизни…» Оценили «Оттепель» по достоинству не только Шишкин и Крамской – на конкурсе Общества поощрения художников она получила первую премию и была куплена Павлом Третьяковым для его собрания.

Васильеву только исполнился 21 год, он был еще очень молодым человеком и порой совершал поступки, которые его старшие друзья называли шальными и даже глупыми.

Зимой, катаясь на катке, он сильно простудился, а потом, еще не выздоровев окончательно, отправился со своим приятелем, студентом Академии художеств Кудрявцевым, в финские скалы «перекрикивать» Иматру – очень красивый, но очень шумный водопад. Став по разные стороны водопада, они кричали друг другу до хрипоты.

После этого Федора стал мучить сильный кашель. Вскоре врачи поставили диагноз — чахотка. Вердикт был страшен и окончателен.

Весну Васильев еще провел в Петербурге, среди друзей-художников – работал много, как обычно, и по просьбе будущего царя Александра III сделал копию «Оттепели», которая спустя год украсила русский павильон на Всемирной выставке в Лондоне и произвела огромное впечатление не только на британских любителей живописи, но и на важных критиков.

Потом его снова пригласил Строганов в Хотень, но было понятно – Васильеву нужно в тепло, на юг. В июле он уехал в Ялту. Деньги ему дало Общество поощрения художников. Настроение было ужасное – он знал, что ему грозит. Но была и хорошая новость – Академия художеств присвоила ему звание художника 1 степени. Он был признан профессионалом.

Жить на новом месте оказалось непросто. На Федоре по-прежнему лежала ответственность за мать и братьев, нужно было платить за квартиру и лекарства.

Он снимал маленькую, тесную квартирку и даже не мог позволить себе нормальной просторной мастерской.

Именно поэтому ему не удалась большая марина «Прибой волн» — Федору нужно было отойти от холста на 4 метра, чтобы увидеть его целиком, а этого пространства у него не было, и приходилось писать картину фрагментами.

В 1871 году открылась первая Передвижная выставка. На ней был представлен портрет Васильева работы Крамского. Темноглазый молодой человек серьезно и спокойно смотрит на зрителя. Он очень симпатичный, этот юноша, и кажется вполне здоровым…

Общество поощрения художников ежемесячно посылало ему сто рублей, но денег катастрофически не хватало. Федору приходилось работать на износ, а сил было совсем немного.

С большим трудом он выполнял заказы великого князя Владимира, пожелавшего преподнести васильевские творения в дар императрице, – писал виды Ливадийского дворца, которые ему совсем не нравились.

Он очень тосковал по Петербургу, по своим друзьям – Шишкину и Крамскому, и спасали только их письма, в которых были и последние столичные новости, и рассуждения об искусстве, и оценки его картин. (Переписка Васильева и Крамского – удивительное свидетельство настоящей дружбы ярких, талантливых, умных людей.

) А еще он очень тосковал по русским ландшафтам, пышная крымская природа его только раздражала, утомляла своей избыточностью, яркостью красок. И на его полотнах оживали поля и леса, болота и пруды — незатейливые, но такие дорогие сердцу виды родины, навсегда запечатленные в его памяти.

Такой ностальгической картиной был и «Мокрый луг», представленный публике в 1872 году. В этой картине Васильеву удалось, как говорил Крамской, почувствовать и поймать «общий смысл предметов, их разговор между собой и их действительное значение в духовной жизни человека». Он становился философом, этот «гениальный мальчик».

И привыкал к Крыму, учился видеть горы, высокое небо, яркое солнце и невероятные южные звезды, которые здесь кажутся такими близкими, учился слышать шум моря. Теперь в его маленькой мастерской рождались крымские виды – «Зима в Крыму», «Крым. После дождя», «Крымские горы зимой» и, наконец, – «В Крымских горах».

Васильев отправил картину в Петербург, и 28 марта 1873 года она была уже у Крамского. Крамской был буквально потрясен. Он видел какие-то огрехи, недостатки, но все это настолько не важно! «После вашей картины все картины – мазня, и ничего больше. …Вы поднялись почти до невозможной, гадательной высоты.

…Ваша теперешняя картина меня лично раздавила окончательно. Я увидел, как надо писать. Как писать не надо – я давно знал, но …как писать надо – Вы мне открыли! — написал он в Ялту больному другу.

— Что-то туманное, почти мистическое, чарующее, точно не картина, а в ней какая-то симфония доходит до слуха оттуда, сверху, а внизу на земле, где предметы должны быть реальны, — какой-то страдающий и больной человек. Решительно никогда не мог я себе представить, чтобы пейзаж мог вызвать такие сильные ощущения», — вот так оценивал суровый и принципиальный Крамской эту последнюю законченную работу Васильева. Горы, переходящие в облака, сосны над горной дорогой, путники, неспешно преодолевающие путь. Огромный мир, и в нем — маленький человек… От картины трудно оторваться, она заставляет погрузиться в созданную художником вселенную и задуматься – а так ли мы живем? Правильно ли тратим свои силы, свою жизнь? А может, нужно что-то изменить, жить иначе, лучше, чище?

В том же 1873 году картина Васильева была показана на конкурсной выставке Общества поощрения художников и получила первую премию среди ландшафтных произведений. Купил ее — за весьма немалые деньги, 2500 рублей! — Сергей Третьяков, брат Павла Третьякова.

Павел Михайлович внимательно следил за творчеством молодого художника, покупал его работы и всегда поддерживал Васильева, регулярно переводя ему немалые суммы в счет будущих картин. Но почему-то он устроил так, что «В Крымских горах» купил брат Сергей. По-видимому, это была чисто воспитательная акция.

Павлу Михайловичу не всегда нравилось, как распоряжался его деньгами Федор – прижимистый и расчетливый купец Третьяков считал неправильным, что Васильев порой позволял себе какие-то роскошества типа шелковых галстуков или ковров.

К этому времени Федор уже сильно задолжал Третьякову, и, чтобы тот мог ему хоть что-то отдать, он уговорил брата приобрести полотно – наверное, они заранее договорились, что оно потом все равно попадет к Павлу, Сергей ведь собирал западноевропейское искусство. Так и случилось – картина «В Крымских горах» стала украшением Третьяковской галереи.

А Васильеву становилось все хуже и хуже. Он уже с трудом говорил и общался с близкими с помощью записей в тетради. Крамской, узнав через своих ялтинских знакомых, что Федору совсем плохо, принялся хлопотать, чтобы ему дали пенсию на поездку в Италию – а вдруг средиземноморский климат вылечит его юного друга… Но…